«За этими снимками стоят истории дружбы»:
интервью с сыном Мишеля Сима

17 февраля в Мультимедиа-арт-музее открылась выставка выдающегося французского фотографа и скульптора Мишеля Сима «Гении в мастерских. Закулисье парижской арт-сцены», объединившая портреты известных художников, с которыми он дружил: Пикассо, Матисса, Пикабиа, Кокто, Шагала и многих других. На открытие выставки приехал сын Сима, Пьер Смажевски. Мы поговорили с ним о детских воспоминаниях, творчестве отца и роли дружбы в жизни художников той эпохи, а также расспросили о выставке ее куратора, Куно Фишера.

Интервью: Кира Балаян

— Известно, что ваш отец разочаровался в фотографии, когда взял в руки альбом «Лица 21 художника». Качество печати его не удовлетворило, и из-за этого он вроде как перестал снимать. Как вам кажется, был бы он доволен, если бы увидел эту выставку?

Пьер Смажевски: В этом я абсолютно уверен. Он был бы доволен. Качество развески работ очень высокое. Сценограф выставки, Анна, подошла к этому вопросу с определенной свободой: видите, фотографии висят не линейно, а есть своего рода рельеф.

— По какому принципу группировались фотографии?

П.С.: В основном фотографии группируются по художникам, которые на них изображены. Куратору, Куно Фишеру, я предоставил полную свободу в данном вопросе. Среди портретов художников есть и фотографии друзей моего отца. Вот, например, неподалеку от нас портреты Цадкина, Шагала — это его самые близкие друзья. Видите, даже эта серия, где показаны художники-друзья Мишеля Сима, начинается с Цадкина как скульптора, а потом развивается — и идут уже более интимные, дружеские снимки.

Куно Фишер: Как и сказал Пьер, основная заслуга в развеске принадлежит Анне, куратору музея, и, на наш взгляд, это очень интересное видение, очень убедительное. Необычно решение с экспликациями: текст как бы выталкивает фотографию и так становится частью экспозиции, а не посторонним объектом.

Александр Колдер

— С чем связана идея выставлять Сима сейчас в России?

К.Ф.: Дело в том, что эти работы у нас никогда не показывались. Не так давно архив этого замечательного фотографа, в котором сохранились лица известных нам художников, был разобран, издан и созрел для того, чтобы его можно было представить в виде выставки. То есть он прошел определенную академическую обработку, осмысление.
Знаете, наш музей ведь раньше был музеем фотографии. А сейчас мы специализируемся на всем современном искусстве, на искусстве 20-го века. Поэтому, конечно, те персонажи, которые представлены на этой выставке, это «наше всё». Поэтому не показать эти фотографии было бы странно.

— Пьер, ваш отец считал себя в первую очередь скульптором. Но известность ему принесли именно фотографии. Что он сам об этом думал?

П. С.: Действительно, он в первую очередь был скульптором. Надо сказать, что вся эта серия была закончена уже к 1959-ому году. Я родился в 63-м, когда эти снимки уже были сделаны... И несмотря на то, что отец занимался скульптурой, он всегда носил с «Лейку». К 1959-му эта фотосерия казалась ему уже законченной. Он издал «21 художника» в издательстве Nathan, но в книге не хватало еще нескольких персонажей, и именно поэтому он потом доснимал Ман Рэя, Дюшана.

— Для полноты картины?

П. С.: Да. Для него это была просто параллельная работа, которую он упаковал в коробки, и которая хранилась таким образом. Но даже как фотограф он был практически неизвестен широкому кругу, только в узком кругу художников.

— Ваш отец рассказывал вам о своем первом приезде в Париж, о знакомстве со всеми этими известными художниками?

П. С.: О встречах с художниками он не рассказывал. Он приехал в Париж в 17 лет, говорил тогда только на польском, русском и иврите. Вот все, что я знаю о его молодости в Париже.

Анрэ Матисс

— Как вашему отцу удавалось поддерживать контакт, дружбу с такими разными художниками? Возникали ли между ними противоречия и конфликты?

П. С.: Я думаю, тут есть два момента. Во-первых, он был профессионалом, фотографом и скульптором одновременно. И когда он приходил в мастерскую к любому другому художнику, он понимал, что такое работа художника, что такое мастерская художника. Он мог играть с теми вещами, которые были в этих мастерских.

— Играть?

П. С.: В переносном смысле. Как-то использовать при съемке. Он знал, что есть что в мастерской у художника, и умел это правильно использовать. С профессиональной точки зрения. Он был очень открытым и щедрым человеком. Поэтому Поль Элюар отозвался как-то о нем как об идеале человеческой дружбы.
История такова. Сначала мой отец сделал серию снимков с Пикассо, тот, в свою очередь, рассказал об этом Матиссу, Матисса это тоже заинтересовало, и он позвонил моему отцу. Так появилась серия с Матиссом, затем были фотографии Шагала, Цадкина, Пикабиа, и впоследствии уже стало чем-то модным и необходимым для художника сделать свои портреты у Сима. Конечно, даже в дружеских отношениях встречались какие-то противоречия, но мой отец умел это все преодолеть. За этими снимками стоят истории дружбы.
После Освенцима мой отец вернулся во Францию, и друзья-художники во многом помогали ему заново встать на ноги, заново обрести себя, заново построить карьеру.

Огюст Эрбен

— Я как раз хотела спросить вас о концлагере. Получается, именно дружба и общение с художниками помогли вашему отцу вернуться к жизни, восстановиться после такого травматичного опыта?

П. С.: Мой отец работал в музее в Антибе и дружил с хранителем этого музея еще до того, как он стал Музеем Пикассо. Это был археологический музей, и Пикассо туда приехал как-то раз на каникулы. К тому моменту они уже были знакомы с отцом. После войны музей был еще закрыт, но у отца была там мастерская. Хранитель попросил Пикассо сделать небольшой рисуночек в дар музею. В итоге Пикассо занял мастерскую моего отца и сделал целую серию рисунков, что и положило начало музею Пикассо в Антибе. Это лишь один пример того, как великие художники помогали моему отцу после войны, но их было гораздо больше.

— Вы говорили, что ваш отец все время ходил с фотоаппаратом. У вас осталось много детских снимков?

П. С.: Да, сохранились мои детские снимки, сделанные отцом. Мы работали над архивом, фотографии из которого здесь представлены, в нем около 2000 фотографий. Но на самом деле наследие Сима — это еще сотни, сотни и сотни снимков. Кроме художников он снимал и собственные скульптуры.

— Расскажите о позднем периоде творчества вашего отца, когда он перестал снимать и сосредоточился именно на скульптуре? Как сосуществовали в его жизни эти два вида искусства?

П. С.: Мне кажется, скульптура была для моего отца основным видом деятельности до войны. Но именно фотография помогала ему зарабатывать на жизнь. Он работал для агентств по печати, делал репортажные снимки, получая за это деньги. Я помню, что его всегда интересовали технический прогресс, электрика, и, может быть, именно поэтому он увлекся и фотографией. После того, как его десятилетняя фотосерия завершилась, он уехал из города в провинцию. Там его окружала природа, и думаю, именно она вдохновляла его на занятия скульптурой. И в это время появился на свет я — возможно, это тоже подвигло его на физический труд и творчество.

— А вам когда-нибудь приходилось позировать?

П. С.: Для фотографий — да. Вот это вот «открой глаза, поверни голову»...

— Если вернуться к вопросу дружбы в жизни вашего отца. Даже его псевдоним — анаграмма слова «друзья» на французском. Получается, дружба в жизни вашего отца была на первом месте? А любовь, семья где были в этой системе координат?

П. С.: Семья была для отца очень важна. При этом я родился, можно сказать, в мастерской. Это говорит о том, что и творчество, и семья для него были неким единым целым. И я наблюдал такую же ситуацию у других художников, которые приехали во Францию с востока, из Польши или из Беларуси. Для них семья была очень важна — и получается, что жила она в мастерской...

— ... и тоже участвовала в создании произведений искусства? Или старалась не мешать?

П. С.: Да, действительно, нужно как-то разделять эти вещи, и без определенных конфликтов не обходилось. Когда дети растут, нужно проводить больше времени с ними, конечно же.

— Каковы ваши самые ранние воспоминания об отце, о мастерской?

П. С.: Мои воспоминания... Отец за работой. Приходилось уважать это пространство, быть очень аккуратным, чтобы ничего не сломать, не повредить, не задеть, ничего не трогать. Можно было смотреть, но не трогать.

Сима в мастерской

— А у вас было ощущение, что вы растете среди гениев? Или это были просто обычные друзья родителей, как и у всех?

П. С.: Это действительно были и крупные художники, и друзья семьи, но в большей степени, наверное, просто друзья. Я бы не сказал, что гении, наверное, просто люди с очень большим талантом и возможностями.

— А как они вели себя в повседневной жизни? Бывали ли эксцентричны?

П. С.: Кого именно вы имеете в виду? Потому что все они бывали невыносимыми!

— Например, Пикассо.

П. С.: Каждый художник по роду своей деятельности вынимает из себя душу и показывает вам. Он не может иначе. Это судьба всех художников. Но именно это обнажение попутно оголяет нервы. Случались беседы на повышенных тонах, споры... но это все от большой любви! Позволить себе такое могли только близкие люди. Иногда доходило до криков, было это, можно сказать, «а-ля рюс», в русском стиле. Очень темпераментно.

— Как сегодня обстоят дела с наследием Мишеля Сима на родине? Проходят ли какие-то выставки вашего отца во Франции?

П. С.: Да, он известен, но можно сказать, что признание только начинает приходить к нему во Франции. Это тонкий момент: чтобы прийти к фотографиям моего отца, сначала нужно заинтересоваться современным искусством вообще и одновременно фотографией. Вы спросили ранее, понравилась бы эта выставка моему отцу? Я продолжу: да, еще и потому, что на верхних этажах проходит выставка Эйзенштейна. Мой отец очень уважал Эйзенштейна, и выставляться в одном пространстве с ним было бы для него честью.

— Если говорить об общем выставочном пространстве, в МАММ недавно закрылась выставка Родченко, который тоже фотографировал своих гениальных современников. Можно с этой точки зрения провести какие-то параллели?

К. Ф.: В каком-то смысле это люди одной эпохи, потому что они жили в то время, когда мир искусства, помимо того, что переживал огромный расцвет, что в России, что за рубежом, был пронизан какими-то интимными, тесными связями. Потому что, например, Париж, который фотографировал Сима, — это Париж, в котором все вращались в одном котле, все эти могикане 20-го века. Это город, в котором тогда встречались Макс Эрнст, Дюшан, Ле Корбюзье, Жорж Брак... Шагал, Матисс, Пикассо. Одним словом, эта выставка концентрирует в себе ту эпоху. Экспозиция Родченко уже закрылась, выставка Эйзенштейна продолжается, а это люди, которые были не просто современниками — они работали вместе. Все эти взаимосвязи очень тонкие, и, делая такие выставки, мы пытаемся дать людям возможность почувствовать дыхание этой культуры.

— Как вы считаете, такая концентрация талантов и их тесные взаимосвязи характерны именно для того времени? Или сейчас прослеживается что-то похожее?

К.Ф.: Я думаю, что сейчас художественный мир гораздо более разрозненный. А тогда была в чем-то уникальная эпоха. Художник жил вне институции. Личные, дружеские связи, поддержка близких — единственное, на что они могли рассчитывать. Сейчас мы живем в другой реальности: то, чем художники сами занимались — рекламировали себя, писали о себе тексты, — стало уже отдельной профессией.