Фото:Игорь Николаев во дворе студии. 1987
До 18 июня в Московском музее современного искусства в Ермолаевском переулке проходит выставка Zeitgeist, приуроченная к юбилею одного из самых востребованных российских фотографов рубежа
Интервью: Кира Балаян
― Цайтгайст в переводе с немецкого — «дух времени». У любой ли эпохи есть свой дух и бывают ли эпохи безликие?
― Наверное, не дух, а символ времени есть у любой эпохи. Во всяком случае, если поискать, то можно найти.
Возле МГУ. 2005 |
Восхождение. 2002 |
― А про сегодняшний день что вы можете сказать?
― Вопрос сложный. Пожалуй, вот эти «собяны» на бульварах и возле метро — нынешний визуальный символ времени.
― Собяны..?
― Ну, скульптуры, которые появляются сезонно и уродуют наш город. Я не знаю, как их назвать, поэтому пусть будут «собяны».
― А что вы думаете об уличном искусстве?
― Вы имеете в виду стрит-арт? Меня восхищает то, что делает Бэнкси. Но всё должно быть уместно. Я против того, чтобы царапать вагоны. По-моему, это варварство, а не искусство. Я против того, чтобы разрисовывать Большой театр. Но я не вижу ничего зазорного в том, чтобы расписать стену, идущую вдоль железнодорожных путей.
СССР. 1989 |
Студентка. 1993 |
― Если говорить о современном искусстве, то как вы его для себя определяете? Это термин хронологический или это должно быть высказывание на злобу дня?
― Нет, не совсем хронологический. Современные художники — это наследники Малевича. Это продолжатели линии авангарда, постмодернизма, и так далее. В Москве, по-моему, 15000 членов Союза художников. Вы представляете, это целая армия! Многие из них, конечно, никуда не годятся.
Те, кто работал в стиле если не соцреализма, то сов-реализма, советского реализма, устарели уже в момент своего появления. Уже в пятидесятых годах они не могли считаться деятелями современного искусства.
― Вы говорили в одном из интервью, что сегодняшняя атмосфера похожа на атмосферу восьмидесятых годов. Что вы имели в виду?
― Тогда художники были в молчаливой оппозиции ко всему происходящему. Сейчас то же самое.
― Получается, несогласие продиктовано политической обстановкой?
― Это противостояние далеко не всегда связано с политикой. Художник противостоит обществу, общественному мнению. В восьмидесятые художник противостоял власти с довольной тоталитарной риторикой, и эта власть художника угнетала. Сейчас художник противостоит власти рубля, власти доллара, власти больших людей и институций над обществом.
Жить! 2017 |
Калашников. 1985. Ирина Гасанова |
― Искусство восьмидесятых во многом было протестным. Но любой протест требует наличия того, против чего протестуют. Справедливо ли говорить, что содержание искусства восьмидесятых было обусловлено именно внешней системой?
― Похоже на то. Когда в
― Но насколько тогда это творчество получается свободным, если его содержание предопределено тем, против чего оно протестует?
― О, протестовать можно против чего угодно. Каждый художник выбирает для себя, с чем именно он не согласен.
Видите ли, разговоры о свободе ведутся всегда с некоторым преувеличением. Когда мы говорим, что у нас нет свободы, обычно предполагаются именно политические свободы. Свобода от всего вообще — это уже разнузданность.
― Как вы считаете, насколько изоляция продуктивна для искусства? В частности, отталкиваясь от опыта Советского Союза.
― Я считаю, что всё-таки изоляция контрпродуктивна. Во времена застоя живое искусство было именно там, где изоляцию удалось пробить. Для самобытности она может быть полезной, но в случае с Советским Союзом это было не так.
Тимур с самолетиками. Кадр 1990 |
Темпо1985. Обложка журнала Темпо. Модель Ирина Еремеева |
― А что, по-вашему, хуже: внешняя цензура или самоцензура, когда ты понимаешь, что по-другому просто денег не заработаешь?
― Лично передо мной никогда такой дилеммы не было. Плохо и то, и другое, но самоцензура хуже, потому что от внешней цензуры можно скрыться, а из-за самоцензуры просто не возникает произведения искусства.
― Насколько я понимаю, тот интерес, который возник в
― Дело в том, что сейчас искусство очень коммерциализировано и очень централизовано. Есть институции, которые фактически управляют искусством: аукционы, крупные музеи, какая-нибудь Венецианская биеннале. Именно они определяют, кто есть кто. Сейчас в эту пирамиду успешно встроился Китай, что произошло из-за огромного экономического потенциала всей страны.
В общем, чтобы русские художники стали вновь интересны, нужно стать вторым Китаем.
― Успешность художника определяется тем, как дорого продаются его работы?
― В том числе. Ван Гог стоит 100 млн долларов, и никто не возражает против этого. Никто не возражает против Дэмьена Хёрста. Ещё успех можно определить по количеству выставок, но даже здесь китайцы будут на первом месте.
Композиция со струями |
Маша на трубе. 2003 |
― Возможна ли такая ситуация, когда был гений, а все эти институты, все критики его не заметили?
― Если гений не замечен, то гений или он? Гением можно считаться только после того, как тебя заметят.
― Фотография как медиум отличается серийностью. Чтобы определить, насколько фотограф хорош, нужно изучить весь корпус снимков, или одной фотографии будет достаточно?
― Если тысячу раз нажать на кнопку, то хотя бы один снимок будет удачным. По одной фотографии судить бессмысленно, нужно, чтобы было хотя бы 50, хотя бы 100 настоящих шедевров.
― А чьи фотографии вы определили бы как шедевры?
― Я многим отдаю должное, но вряд ли есть много мастеров, перед которыми я готов преклонить колено. Мне очень нравится тот же Картье-Брессон или Аведон. Ещё мне нравится Дуано: отдельные его работы, может быть, и не очень выделяются, но в целом его творчество мне очень симпатично.
Диалог. 1983 |
Джаз в перерыве. 1987 |
― И Картье-Брессон, и Дуано занимались в основном уличной фотографией. Как вы определяете для себя функцию художественной фотографии?
― Художественная фотография нужна для того, чтобы увидеть прекрасные чувства, чтобы вызывать у людей эмоции. Если человек понимает художественную фотографию, то это значит, что он в состоянии отличить действительно красивое от банальности. Да, молодая девушка с вишенкой — это тоже в каком-то смысле красиво, но настоящая художественная фотография задействует все клеточки мозга, потребует всей эрудиции, чтобы действительно её понять.
― Вы считаете, что великое искусство нужно объяснять? Оно не понятно человеку интуитивно?
― Если найти того, кто никогда о Моне Лизе не слышал, повесить перед ним эту картину и рядом какой-нибудь лубок, то совсем не факт, что Мону Лизу он оценит выше. Понятное дело, что Леонардо — гений. Но ведь были созданы тысячи фильмов, тысячи статей, которые объясняли, почему он гений. Я считаю, что большинство людей, смотрящих на Джоконду сегодня, находятся под впечатлением всех этих статей. И не могут не восторгаться ей, потому что так принято.
― Чем определяется, на ваш взгляд, успех в фотографическом мире?
― Например, когда по фотографии делают памятники, в буквальном смысле скульптуры. Но это не отменяет ценности самого снимка. Оригинал может стоить миллионы. Насколько я знаю, самая высокая цена за фотографию — это 3 млн долларов (в декабре 2014 года Питер Ликом продал фотографию «Фантом» за $6,5 млн — прим. ред.)
Фотография растёт в цене только тогда, когда то, что на ней изображено, волнует людей. Это не вещь в себе: она должна принадлежать всему миру. Если бы Джоконда висела в какой-нибудь церквушке, а не в Лувре, то это была бы просто хорошая картина. Шедевр становится шедевром и объектом поклонения, когда его признают миллионы. Потом это выражается в деньгах. Ну что ж, таков наш мир сейчас.
Пожалуйста, авторизуйтесь или зарегистрируйтесь чтобы оставить комментарий